Психология сознания в России и на Западе: возможные точки пересечения?

Н.Н.Вересов

Университет Оулу,Финляндия

 

Опубликовано в книге «Психология сознания: современное состояние и перспективы». Самара, 2007. стр. 95-108

 

 

 

 

 

«Тот способ, который путём раздражения нервной ткани даёт в результате нечто столь замечательное, как состояние сознания, так же необъясним, как и появление духов, когда Алладин зажигал свою лампу».

Т. Хаксли

 

1.                 Имеет ли смысл повторять пройденное?

 

Говорить о возможных точках пересечения имеет смысл лишь тогда, когда известны направления движения. С выяснения этих направлений и начнём. Сознание – вечная тема психологии, и, даже более, это не столько тема или проблема, сколько тайна и загадка. А.Н.Леонтьев писал, что «сознание есть центральная тайна человеческой психики» (Леонтьев, 1975, с.24). В.М.Аллахвердов определяет сознание как загадку и парадокс[1]. Перечисление такого рода определений (точнее, признаний), сделанных специалистами в области психологии сознания и в России и за рубежом, можно без труда продолжить.

Но, как известно, пытливый ум учёного не останавливается перед тайнами Вселенной. Как сказал один французский энциклопедист, – если человек начал думать, его уже не остановишь. Если посмотреть в исторической перспективе, то шестидесятые – семидесятые годы прошлого века можно охарактеризовать, как период невероятного оптимизма по поводу психологии сознания. С появлением нового поколения экспериментального оборудования, исследования сознания обрели, что называется, второе дыхание. Казалось, еще чуть-чуть, и…Казалось, разгадка совсем близка. Ещё немного, ещё чуть-чуть, и великая загадка сознания будет раскрыта. Ещё немного, ещё чуть-чуть, и будет, наконец-то будет расшифрован пресловутый нейронный код, материальный носитель человеческого сознания!

Это, действительно, было время невероятного оптимизма. И, как водится, сопровождалось оно невероятным количеством обещаний и прогнозов. Огромное количество исследований в нейропсихологии (neuroscience) давало для этого некоторые основания. И предостережение Иммануила Канта о том, что психология, как эмпирическая наука о сознании невозможна, ибо в ней предмет совпадает со средством познания, воспринималось как что-то архаическое, стоящее на пути научного прогресса и потому, недостойное внимания. Да что там Кант и прочие философы! Ведь даже мысль мудрого В.Вундта, родоначальника научной экспериментальной психологии, который считал, что сознание, высшие психические функции, в силу своей природы не познаваемы имеющимися экспериментальными средствами, оказалась гласом вопиющего в пустыне.

Куда более популярными были иные лозунги и научные программы. «Весь обширный диапазон эмоциональных и интеллектуальных возможностей, которые, с нашей точки зрения, присущи исключительно человеку, являются результатом сочетания невероятно сложной нейрохимической организации и высокоспециализированных морфологических структур... У нас нет никаких оснований считать, что разум - это нечто большее, чем совокупность функций, воспоминаний и способностей, заложенных в мозгу каждого индивида» (Melzer, 1979, p,235).

Справедливости ради, следует отметить, что в то славное время были и скептики, призывающие искать не там, где светло, а там, где потеряли. Но голоса эти, забиваемые хором оптимистических песнопений в научном сообществе, были едва слышны, пока не заглохли, как казалось, окончательно. Сторонников иных подходов к изучению происхождения сознания называли «культурными детерминистами», и упрекали в том, что они, эти скептики, сбивают психологию с истинно объективно-материалистического пути поисков истоков сознания в нейроморфологических структурах мозга, с того пути, на котором только и возможен прогресс в постижении тайны человеческого сознания. Как писал по этому поводу Г.Тейлор: «Разум в настоящее время представляется лишенным автономности продуктом физического мозга» (Taylor, 1979, pp.16-17.).

Но прошли годы, наступили новые времена…и зазвучали новые песни. Когда пришла пора подводить итоги проделанной работы, даже самые большие оптимисты вынуждены были признать, что результаты оказались не столь впечатляющими, как ожидалось. Дж.Беарз вынужден не без горечи признать: «Мне не известны никакие физиологические или нейрофизиологические данные, или теория, которая бы объясняла или хотя бы определяла сознание» (Beahrs, 1982, p.52).

Такое признание, как говорится, дорогого стоит. И хотя сказано это было еще в 1982 году, ситуация принципиально не изменилась и поныне. Едва ли сейчас, в начале XXI века, найдется кто-либо из серьезных исследователей, который мог бы со всей ответственностью сказать, что ему известна физиологическая или нейрофизиологическая теория, которая объясняла бы сознание.

Более того, даже самые большие оптимисты вынуждены были признать, что не всё так просто. Вот вывод Д.Чалмерса, которого при всём желании никак нельзя заподозрить в симпатиях к культурному детерминизму: «Мозг человека, несомненно, участвует в работе сознания. Однако, он не «производит» сознание в том, смысле, как это считалось ранее. Понять происхождение человеческого сознания невозможно на основании изучения пусть даже самых тонких мозговых процессов» (Chalmers, 1996, p.3).

А ведь еще в середине 1960х годов А.Гевис предвидел исход дела: «Мы должны быть готовы к тому, что более тонкие свойства ума, такие, как творческие способности и вдохновение, в конечном счете, окажутся принципиально непостижимыми. Я, в отличие от некоторых моих коллег, далеко не уверен в том, что мышление можно свести к потоку электронов» (Wigner, 1964, p.250).

Обратите внимание, как сформулирована позиция! Поскольку сознание нельзя свести к потоку электронов, оно становится принципиально непостижимым…А ведь верно! Верно именно в том смысле, что если с самого начала исходить из того, что сознание это «лишенный автономности продукт физического мозга», то в результате ничего другого и не остается, объявить высшие духовные способности человека принципиально непостижимыми. Или сознание есть продукт мозга, или оно принципиально непостижимо. Если сознание – не продукт мозга, то оно оказывается принципиально непостижимым. А теперь скажите, далеко ли современная neuroscience ушла от позиции мудрого В.Вундта, высказанной более 150 лет назад? Ситуации подобного рода в научном познании называются методологическим тупиком.

Не случайно, именно в это время, именно в начале 1980х годов, в мировой психологии резко возрос интерес к культурно-исторической психологии Л.С.Выготского и его школе. Именно в ней увидели реальную альтернативу, позволяющую выбраться из этого методологического тупика. И совсем не случайно М.Коул назвал культурно-историческую психологию наукой будущего! (Коул, 1997).

Выход из методологического тупика оказался возможным и весьма перспективным именно потому, что культурно-историческая психология с самого начала позиционировала себя именно как культурная и именно как историческая. По Выготскому, истоки человеческого сознания следует искать не в морфологических структурах мозга, а в человеческой культуре и человеческой истории (фило- и онтогенезе). Этим была задана иная, как стало модно говорить после Т.Куна, парадигма: не «сознание и мозг», а «сознание и культура». Произведения искусства, Культура (в широком смысле слова) имеют не меньшие основания считаться материальными носителями сознания, чем нейронные сети. Да и сам мозг человека – продукт его истории, его человеческой истории.

Я вовсе не случайно позволил себе в этом месте статьи столь обильное цитирование. Речь, повторяю, идет о все более и более отчетливо проявляющейся тенденции в современной психологии, а цитаты лишь подтверждают ее, этой тенденции существование. Прекрасно понимая, что цитирование, даже обильное, ни в коем случае не может служить доказательством, я просто хотел в сжатом виде показать одно из направлений движения в современной зарубежной психологии сознания для того, чтобы попробовать обнаружить возможные точки пересечения с отечественной традицией. Разумеется, исследования в neuroscience продолжаются, зачастую принося интересные результаты. Однако анализ литературы по этой теме, появившейся за последние 10 лет, отчетливо показывает, что наука эта отказалась от притязаний на открытие тайны сознания, предпочитая всё более и более осторожно высказываться на эту тему.

Как сказал Пушкин в похожем случае: «Его пример – другим наука». Но и наука не всегда бывает впрок. Говорю я это, ибо приступаю ко второй части моего короткого обзора направлений движения к возможным точкам пересечения. Как обстоят дела в психологии российской? Здесь картина прямо-таки удивительная. После падения железного занавеса, отечественная психология, словно вспомнив приказ «Догнать и перегнать», бросилась…вдогонку западным коллегам, то ли пытаясь наверстать упущенное, то ли исходя из принципа «не догоним, так хоть согреемся». Действительно, если сопоставить высказывания некоторых российских психологов, то они почти с точностью совпадают с оптимистическими прогнозами психологов западных, сделанными сорок лет назад, на пике популярности neuroscience. Похоже, некоторые, особенно отчаянные, исследователи готовы повторить весь путь западных коллег, совершить те же ошибки и, в итоге, наступить на те же грабли.

За примерами далеко ходить не надо. В 1999 году в редакции журнала «Вопросы психологии» был проведен круглый стол, с участием ведущих психологов страны, под интригующим названием «Психология ХХI века: пророчества и прогнозы» (Вопросы психологии, 2000, 1, с.3-35). Один из участников, Д.И.Дубровский, высказался таким образом: «На мой взгляд, в первые два десятилетия нового века стратегические прорывы следует ожидать в области расшифровки мозговых нейродинамических кодов психических явлений. Подобно тому, как биология достигла качественно нового уровня благодаря расшифровке генетического кода, породившей генную инженерию и геномику (последняя сегодня близка к полной расшифровке генома человека), психология обретет новую ступень знания и действенности в результате расшифровки нейродинамических кодов пусть вначале простейших явлений субъективной реальности и функций психического управления. Основания для этого заложены исследованиями Х.Дельгадо, У.Пенфильда, Дж.Экклза, Р.Сперри, Я.Сентаготаи, А.Р.Лурия, Н.П.Бехтеревой и других» (там же, с.13).

В этой связи вспоминается дискуссия по проблеме идеального, в которой участвовали Э.В.Ильенков и автор вышеприведенной цитаты. И, хотя дискуссия эта имела место около тридцати лет назад (в середине 1970х годов прошлого века), в научном сообществе есть еще люди, которые помнят как аргументы Э.В.Ильенкова, так и аргументы Д.И.Дубровского[2]. В частности, Э.В.Ильенков еще тогда говорил о бесперспективности решения проблемы идеального с помощью «расшифровки нейродинамических кодов психических явлений». Д.И.Дубровский отстаивал противоположную точку зрения, утверждая, что этот путь – единственный и что скоро, очень скоро мозговые нейродинамические коды психических явлений будут, наконец, расшифрованы, и, тем самым, проблема идеального, проблема происхождения сознания, найдет свое подлинно научное материалистическое решение.

Что же изменилось, если через тридцать лет упорно продолжают твердить, что  всё ещё ожидаются стратегические прорывы в области расшифровки мозговых нейродинамических кодов психических явлений? И даже более того, не просто в расшифровке нейродинамических кодов, но кодов «простейших явлений субъективной реальности и функций». Автор, таким образом, признаётся, что за тридцать лет, не был расшифрован ни один мозговой нейродинамический код даже простейшей психологической функции, не говоря уже о сложных функциях сознания. Что ж, подождём ещё тридцать лет, тем более что автор уверяет нас, что прорывы эти ожидаются «в первые два десятилетия нового века» (а почему, кстати, не в первые три десятилетия, а вдруг в двадцать лет не уложатся?). В качестве основного аргумента того, что именно так и будет, автор приводит внушительный список исследователей, трудами которых, как он говорит, «заложены основания» решения проблемы.

Что и говорить, список внушительный! Все перечисленные исследователи, действительно, являются выдающимися специалистами в этой области науки, некоторые из них отмечены Нобелевскими премиями.

Не знаю, как попал в этот список Александр Лурия.  Видимо, Александр Романович сам не понимал, что делает, когда говорил и писал неоднократно, что «…для того, чтобы объяснить сложнейшие формы сознательной жизни человека, необходимо выйти  за пределы организма, искать источники... сознательной деятельности и "категориального" поведения не в глубинах мозга и не в глубинах духа, а во внешних условиях жизни... в социально-исторических формах существования человека…»[3]. Оказывается, он не развивал идеи Л.С.Выготского о социокультурном происхождении сознания, как он сам, наивный, считал всю жизнь. Нет, оказывается, он «закладывал основания» для расшифровки мозговых нейродинамических кодов психических явлений[4]. Да что там мнение А.Р.Лурия! В погоне за расшифровкой  нейродинамических кодов психических функций, отечественные «бывшие материалисты», похоже, забыли предостережение умного материалиста Ф. Энгельса: «Мы, несомненно, «сведем» когда-нибудь экспериментальным путем…мышление к молекулярным и химическим движениям в мозгу; но разве этим исчерпывается сущность мышления?» (Энгельс, 1952, с.197)

Но, вернемся к теме. На самом деле, возможных точек пересечения в исследованиях тайны сознания у западной и российской психологий может быть много. Я в своих размышлениях просто хочу сказать, что одна из возможных точек может находиться не в нейропсихологических сетях коры больших полушарий головного мозга, а в ином пространстве – в пространстве Культуры, в том самом пространстве, где рождается и живёт человеческое сознание. В этом смысле, идеи культурно-исторической психологии Льва Выготского и его школы обретают второе рождение. Об этом мы и поговорим во второй части статьи.

 

1.                 Второе рождение культурно-исторической психологии?

 

Почему, собственно, второе рождение? Ведь для того, чтобы родиться вновь, нужно умереть. Я, конечно, далёк от мысли, что культурно-историческая психология Л. С. Выготского мертва. Хотя, с другой стороны, у меня есть некоторые основания считать, что она нуждается в реанимации. И говорю я так не для красного словца, ибо в последующем тексте попробую обосновать эту позицию.

Внешне ситуация с культурно-исторической психологией выглядит очень хорошо. Все основные труды Выготского опубликованы на многих языках и продолжают издаваться и переиздаваться. И в нашей стране и за рубежом проводятся многочисленные конференции, так или иначе связанные с его научным  наследием, открыты и успешно работают научные центры, лаборатории, кафедры. Количество книг о жизни и творчестве Выготского давно уже перевалило за сотню, количество статей исчисляется десятками тысяч. Последователями и продолжателями дела Выготского сделано очень много не только для адекватного понимания культурно-исторической теории, но и для ее дальнейшего развития. Достаточно сказать, что на последнем Конгрессе ИСКАР[5] в Севилье собрались представители из более чем тридцати стран.

Проблема, однако, заключается в том, что трудная работа понимания идей Л. С. Выготского никак не может считаться завершенной. Более того, есть основания полагать, что история открытия нами настоящего Выготского, не просто психолога, но философа, мыслителя и человека высокой культуры, лишь только начинается.

Так в чём же состоит альтернатива, предложенная культурно-исторической теорией в подходах к исследованию происхождения и развития сознания? Мы ответим на этот вопрос, если будем иметь ясную, адекватную картину того, в чем заключается суть его теории и чем она отличается от всех остальных, существовавших до него. Это, конечно, справедливо вообще для любой научной теории. Это даже банально – настолько это очевидно. Если бы не одно большое «НО». Казалось бы, чего проще? Хочешь разобраться в сути подхода Выготского по существу, не по учебникам и пересказам-перепевам, бери книги и внимательно читай. Чтение такое (если его цель – не выдергивание цитат, а желание разобраться в сути дела) требует определенных усилий и времени. Но другого пути все равно нет. Однако для этого необходимо понимать язык, на котором все это написано.

Не спешите упрекать меня в банальности, в том, что я с упорством, достойным лучшего применения, повторяю очевидные вещи. У меня есть основания сомневаться в том, что мы – читатели Выготского, - вполне и всегда понимаем язык, на котором он писал.

Говорю я об этом вот почему. С одной стороны, хорошо известно, что Выготский пришел в психологию не «откуда ни возьмись». В предреволюционные годы он получил образование в Московском Императорском Университете и в Университете Шанявского (где слушал лекции профессора Ивановского, Г.И.Челпанова, П.П.Блонского). Известно и то, что молодой Выготский активно участвовал в литературно-художественной и культурной жизни России «серебряного века». Его первыми печатными работами были литературно-критические статьи в журналах, в том числе, посвященные творчеству А.Белого и Д.Мережковского. Его учителем и литературным наставником был известный литературовед Ю.Айхенвальд, без которого едва бы увидело свет знаменитое эссе Выготского о «Гамлете». Он посещал заседания Философского общества имени Вл.Соловьева. Можно сказать с полным основанием, что Выготский был сыном русского «Серебряного века культуры». Это был хоть и недолгий, но особый «век». Это был особый мир, с особым языком, которым Выготский владел в совершенстве. Мир театра, музыки, литературы, поэзии, философии, гуманитарного знания был его миром. После Октябрьского переворота 1917 года эта культура и этот язык начали уничтожаться, прежде всего, путем физического уничтожения носителей этой культуры и языка.

Уехав в Гомель, Выготский активно участвовал в культурной жизни – не только как преподаватель психологии, но и как организатор культурно-просветительской работы, театрального дела, как журналист, театральный и литературный критик. Так что легенда о никому не известном и ниоткуда взявшемся гении без роду без племени, вдруг, как черт из табакерки, появившемся в Петрограде на съезде психоневрологов – не более чем красивая (и, действительно, красивая, в духе Золушки) – легенда. Другое дело, что для нового поколения, для поколения детей революции, не имеющих представления о русской культуре Серебряного века, тот мир, откуда явился Выготский, был действительно неизвестным, да и язык того века и того мира оставался неизвестным тоже.

Переехав, а фактически вернувшись, из Гомеля в Москву в 1924 году он, кроме занятий наукой и педагогической деятельностью, находился в гуще событий культурной жизни, оставаясь, тем самым, в среде, его взрастившей. Даже далеко неполный список выдающихся представителей российской культуры того времени, с которыми Выготский дружил, очень тесно общался и сотрудничал  уже в послереволюционные годы, не может не поражать – Вс.Мейерхольд, О.Мандельштам, С.Эйзенштейн, К.С.Станиславский, П.П.Блонский, Г.Г.Шпет…Не будем при этом забывать, что и сам Лев Семенович был не только разносторонне образованным человеком, но и человеком большой внутренней культуры, которая проявлялась как в большом, так и в малом. Вообще он был человеком Чести – в самом высоком смысле этого слова. Например (на это, почему-то мало кто обращает внимание), в «Психологии искусства» (1925), представленной в качестве диссертации, он цитировал тогда уже опального и изгнанного из страны Ю.Айхенвальда, оставаясь, тем самым, верным своему учителю и другу. И одно это в те годы уже было актом гражданского мужества. А, отправляясь в 1934 году в больницу, то есть фактически на встречу со смертью, с собой он взял единственную книгу – «Гамлета» Шекспира...

Но это – к слову. А если по сути, то у нас нет никаких оснований считать, что культура Серебряного века никак не отразилась в работах Выготского-психолога, не наложила отпечатка на язык, на котором он формулировал основные положения своей психологической теории. Но, не зная языка, даже слушая мыслителя, – все равно не услышишь…А, посему, понять всю глубину подхода Выготского, суть его теории почти невозможно без знания этого языка и понимания этого культурного контекста. Иначе почти неизбежны упрощения (которые зачастую выглядят как пояснения) и искажения (выдаваемые за модернизацию). Иначе мы рискуем оказаться в ситуации, которую С.С.Аверинцев очень точно назвал историческим провинциализмом, то есть привычкой принимать сиюминутное за вечное, моду за прогресс и предрассудки за аксиомы.

В пояснение сказанного приведу два примера.

Первый касается роли социальной среды в развитии высших психических функций. Социальная среда в теории Выготского выступает как источник развития, а развитие высших психических функций есть процесс социокультурный. Этим (хотя и не только этим) зачастую определяют главную, фундаментальную отличительную черту психологической теории Выготского. Но, с точки зрения философской перспективы мы едва ли находим здесь что-либо новое или неклассическое. Так, еще В. Вундт настаивал, что высшие психологические процессы могут быть исследованы только через историческое изучение социокультурных феноменов типа сказок, языка и обрядов[6]. Дж.Г.Мид, Д.Дьюи, Э.Дюркгейм, Л.Леви-Брюль, Э.Кассирер и многие другие, исходили из положения, что природа человеческого сознания определена социокультурными факторами (я не говорю уже об этнопсихологии Г.Шпета, которую Выготский очень хорошо знал). Даже Ж.Пиаже, которому Выготского часто противопоставляют именно на этом основании, не отрицал влияния социальной и культурной среды.

Пример второй – идея о знаковом опосредовании. Все высшие психические функции имеют опосредствованный характер, основным компонентом их структуры является использование знаков – психологических орудий особого рода. В этом очень часто видят опять-таки отличительную черту культурно-исторической теории. И действительно, говоря о теории Выготского, едва ли можно обойтись без упоминания о «знаковом опосредствовании». Эта мысль, в различных модификациях, повторяется столь часто, что превратилась едва ли не в клише, в некую визитную карточку теории Выготского[7].

Однако идеи о роли культурного знака и знаковом опосредовании широко обсуждались в российской философии начала ХХ столетия.

Например, П.Сорокин прямо говорил о том, что «знаковое окружение формирует типологию того или иного поведения» (Сорокин, 1920, с.184). У Г.Шпета читаем: «Сфера этнической психологии априорно намечается как сфера доступного нам через понимание некоторой системы знаков, следовательно, ее предмет постигается только путем расшифровки и интерпретации этих знаков...Другими словами, мы имеем дело со знаками, которые служат не только указаниями на вещи, но выражают также некоторое значение. Показать, в чем состоит это значение, и есть не что иное, как раскрыть соответствующий предмет с его содержанием, т.е. в нашем случае это есть путь уже к точному фиксированию предмета этнической психологии» (Шпет, 1989, с.514).

Нельзя не упомянуть и отца Павла Флоренского, называвшего символы «органами общения с реальностью» (Флоренский, 1990, с.344), и определявшего слово как то, что «соприкасает с миром, что по ту сторону наших собственных психических состояний» (Флоренский, 1990, с.280), или, в другом месте, как «амфибию», поскольку оно является посредником между миром внутренним и внешним.

Так что, если смотреть в историко-философской перспективе, то ни в идее об определяющей роли социальной среды, ни в идее о знаковом опосредствовании ничего принципиально нового не обнаруживается. Именно эти темы эти лежали в центре философских и психологических дискуссий начала ХХ века. И дело, разумеется, вовсе не в том, что Выготский придал психологическое содержание философским идеям старших своих современников – совсем не о заимствовании идет речь. Парадоксально, но речь в данном случае идет даже не о Выготском - речь идет об ограниченности нашего понимания хода мысли Льва Семеновича, речь идет о наших попытках выдать за нечто новое вообще, то, что является новым исключительно для нас. Возьму на себя смелость утверждать, что сам Выготский едва согласился бы, если бы ему сказали, что суть его подхода состоит в признании ведущей роли социальной среды в развитии и знаковом опосредовании высших психических функций. А если бы и согласился, то с весьма существенными оговорками и пояснениями. И пояснения эти он сделал! Правда, писал он на языке своего времени, и в текстах своих предполагал, что его читатели – тоже люди культуры. И не его вина, что тексты эти для нас остаются зашифрованными, закодированными. И раскрыть этот культурный код – задача, не менее сложная (и более перспективная!), чем разгадка пресловутого «нейрофизиологического кода», над которой столь долго и безуспешно бьются некоторые наши коллеги, пытаясь понять тайну происхождения человеческого сознания.

 

2.                 Место встречи изменить нельзя?

 

«Все это, может быть, и интересно, но это лишь общие слова. Нельзя ли поконкретнее? Нельзя ли все вышесказанное подтвердить какими-то конкретными примерами, взятыми непосредственно из текстов Выготского?» - предвижу я вопрос. Что ж, обратимся к примерам из текстов и посмотрим, как они были прочитаны и поняты, и как они могут быть прочитаны и поняты. Но сначала – небольшой тренировочный тест.

Я не берусь судить, кто из читателей этой статьи сможет дать правильный ответ на вопрос «Сколько всего пьес написал Осип Мандельштам?». Поэтому я несколько видоизменю его и спрошу «Сколько пьес написал Осип Мандельштам?». Более того, я  дам два варианта ответа: (1) меньше 10; (2) больше 10.

Правильно на этот вопрос ответит только тот, кто знает, что в конце 19 – начале 20 века означало слова «пьеса», не так ли? А для этого нужно вспомнить, что пьесой в то время часто называли стихотворение, вообще любое поэтическое произведение. Вспомним, в этой связи, И.С.Тургенева. В «Дворянском гнезде» Михалевич в гостях у Лаврецкого говорит «Послушай, ты знаешь, я пописываю стихи…Я тебе прочту свою последнюю пиесу. В ней я выразил самые задушевные мои убеждения…» (Тургенев, с.76).

Перейдем теперь непосредственно к текстам Л.С.Выготского. Я возьму лишь один пример, хотя примеров таких я мог бы привести множество. Признаюсь сразу – пример выбран мной не случайно. И не потому, что он – самый яркий, самый, так сказать, выигрышный, с точки зрения возможностей интерпретации. Я выбрал именно этот пример потому, что он касается самой сути концепции, самой ее сердцевины, основы, фундаментального принципа подхода Выготского к проблеме развития человеческого сознания. Сам Выготский определял его как «общий генетический закон культурного развития». Закон этот в теории Выготского – это все равно, что формула E=mc2 для теории относительности. В нем в концентрированном виде выражена сущность культурно-исторической теории. Без ясного понимания сути этого основного закона невозможно ясное понимание теории Выготского, точно так же как без понимания физического смысла E=mc2 едва ли приходится говорить о понимании теории относительности.

Итак, вот формула основного закона, в том виде, как он был сформулирован Л.С.Выготским.

«Мы можем сформулировать общий генетический закон культурного развития в следующем виде: всякая функция в культурном развитии ребенка появляется на сцену дважды, в двух планах, сперва социальном, потом - психологическом, сперва между людьми как категория интерпсихическая, затем внутри ребенка как категория интрапсихическая. Это относится одинаково к произвольному вниманию, к логической памяти, к образованию понятий, к развитию воли» (Выготский, 1983, с.145).

Посмотрим теперь, как общий генетический закон интерпретируется. Поскольку речь у нас идёт о возможных точках пересечения российской и западной традиций, начнем с западных интерпретаций.

В 1978 году в США появилась книга под названием «L. S. Vygotsky. Mind in Society. The development of higher mental functions» (Л.С.Выготский. Сознание в обществе. Развитие высших психических функций) в переводе и под редакцией четверых известных ученых – М.Коула, В.Джон-Стейнер, С.Скрибнер и Е.Суберман. Один из редакторов этой книги Майкл Коул является наиболее авторитетным на Западе экспертом в культурно-исторической психологии, имеющим представление о ней не понаслышке, а из первых рук. Достаточно сказать, что он, вместе с Дж.Верчем, был аспирантом А.Р.Лурия и уже много лет является одним из самых активных пропагандистов и издателей работ Л.С.Выготского, А.Р.Лурия и ряда других российских психологов на Западе, одновременно развивая собственный подход в целом ряде экспериментальных исследований.

Это были, по сути дела, первые переводы оригинальных текстов Выготского. Книгу эту продолжают цитировать и на нее ссылаться, хотя прошло уже довольно много времени, и даже несмотря на то, что основные его работы уже опубликованы на английском языке, Причем, и я хочу обратить на это внимание, ссылаются именно как на тексты Выготского.

Как же в этой книге выглядит формулировка общего генетического закона культурного развития?

«Каждая функция в развитии ребенка появляется дважды: сначала на социальном уровне, а затем на индивидуальном уровне; сначала - между людьми (интерпсихологически), а затем внутри ребенка (интрапсихологически). Это относится в равной степени к произвольному вниманию, логической памяти и формированию понятий» (Vygotsky, 1978, p. 57)[8]

На первый взгляд, перевод вполне адекватен, если не считать пары незначительных мелочей, хотя, по правде сказать, какие могут быть мелочи в формулировке основного закона, который, по определению, должен быть сформулирован предельно точно и ясно?

Так, слова «появляется на сцену дважды» заменены на «появляется дважды»; «в двух планах – социальном и психологическом» стало «на двух уровнях – социальном и индивидуальном», а упоминание о том, что закон относится в равной степени и к развитию воли» выпущено вообще.

Да и переводе ли дело? Не будем придираться к деталям, ведь суть-то выражена точно! И западные исследователи (имеющие дело лишь с переводом), и отечественные, работающие с русскими текстами, однозначно согласятся – в формулировке основного закона культурного развития речь идет о том, что называется социальным происхождением сознания (social origins of mind). Первоначально высшие психические функции возникают на социальном уровне, в отношениях между людьми, а затем – на уровне индивидуальном, интрапсихическом. Именно эта формула (с незначительными модификациями) уже много лет повторяется, воспроизводится, тиражируется, переходит из книги в книгу, из статьи в статью. Именно эта формула комментируется и интерпретируется, становится основой многочисленных экспериментальных исследований и в России и за рубежом. Спросите любого психолога, работающего в русле культурно-исторической психологии о том, что гласит основной закон культурного развития по Выготскому, и в ответ вы получите именно эту формулу. И формула эта повторяется так часто, что уже и не обсуждается по существу. Она просто воспринимается как раз и навсегда установленная аксиома культурно-исторической психологии. Для многих представляется совершенно ясным, что оспаривать эту формулу – это все равно, что оспаривать саму культурно-историческую теорию Выготского. Так что дело здесь, действительно, не в переводе, а в сути.

Но вот что интересно. Некоторые исследователи, ориентируясь именно на эту формулу, ещё в семидесятых годах прошлого века относили теорию Выготского к одной из разновидностей социального бихевиоризма. А как же иначе? Сначала функция появляется в социальных отношениях, а потом внутри личности – ну чем не социальный бихевиоризм? С тех пор ситуация не сильно изменилась.

Ситуация не сильно изменилась еще и потому, что порой и сами выготскианцы, ученые, выросшие на теории Выготского и являющиеся экспертами в этой области, прямо относят ее к социогенетическим теориям в психологии. В одной из последних книг Яана Валсинера[9], году прямо говорится, что основной закон культурного развития как он сформулирован в культурно-исторической теории, может быть назван законом Жанэ-Выготского. Имеет смысл рассмотреть позицию Я. Вальсинера подробнее, ведь он (вместе с голландским психологом Р.Ван Дер Виром) является автором одной из самых обстоятельных книг о Выготском и его психологической теории (Van der Veer R., & Valsiner J., 1991). Так что у западного читателя нет никаких оснований не доверять мнению авторитетного эксперта.

Итак, по мнению автора, «…главным вкладом Выготского было последовательное приложение основного социогенетического принципа (взятого у Пьера Жанэ) к развитию человека. Закон Жанэ-Выготского (так он может быть приблизительно обозначен) развития человека состоит в том, что каждая функция в культурном развитии ребенка появляется на сцене дважды – сначала в социальных отношениях между людьми, а затем внутри интрапсихологической самоорганизованной системы личности» (Valsiner, 2000, р. 40).

Тем самым утверждается, что заслугой Выготского было всего-навсего то, что он последовательно приложил заимствованный у Жанэ принцип. А принцип этот, который сам П.Жанэ называл фундаментальным законом психологии, гласит, что в процессе развития ребенок начинает применять по отношению к себе те самые формы поведения, которые первоначально другие применяли по отношению к нему. Ребенок, таким образом, усваивая социальные формы поведения, переносит их на самого себя.

Выготский, разумеется, прекрасно знал работы П.Жанэ. Более того, он считал, что метод исследования, им предложенный, есть метод « совершенно бесспорный с точки зрения истории культурного развития ребенка» (Выготский, 2003. с. 352).

Однако в самой идее признания социальных факторов ведущими, определяющими психическое развитие, развитие сознания в целом, ничего нового для Выготского (и до Выготского) не было. Споры о том, какие факторы – биологические  (генетические) или социальные, «натуральные» или «культурные» - являются главными, определяющими развитие, велись очень долгое время остаются весьма актуальными.

Какова же была позиция Л.С.Выготского в этом споре? Она высказана весьма ясно и определенно:

...дуализм среды и наследственности уводит нас на ложный путь. Он заслоняет от нас тот факт, что развитие есть непрерывный самообусловленный процесс, а не марионетка, направляемая дерганием двух ниточек (Выготский, 2003. с.352).

Более развернуто эта позиция по отношению к основным подходам в психологии развития была выражена в лекциях по педологии (Выготский, 2001).

Суть ее может быть выражена так: и социальные и биологические факторы, конечно, влияют на развитие, они могут способствовать развитию, а могут и препятствовать. Но они не определяют само развитие потому, что не являются ни его источником, ни его движущей силой. А посему ни биогенетические, ни социогенетические теории не дают и не могут дать ответа на вопрос о развитии, ибо сам процесс развития находится вне их предмета, выходит за их рамки. Поэтому-то и необходим иной, принципиально иной подход, который должен сделать своим предметом само развитие высших психических функций.

Итак, налицо очевидное противоречие. С одной стороны, тексты Выготского показывают, что его теория есть один из вариантов социогенетического подхода в психологии (закон Жанэ-Выготского), с другой стороны опять же тексты свидетельствуют, и не менее убедительно, о его резко критическом отношении к самой идее социогенетической психологии, к самой идее факторного подхода к развитию. Означает ли это, что Выготский противоречил сам себе, что его концепция внутренне противоречива и ограниченна? А может быть дело в том, что противоречиво и ограниченно наше понимание текстов Выготского? Давайте, на минуту, допустим, что это так и попробуем из этой позиции внимательно и вдумчиво прочитать, и расшифровать формулировку основного закона культурного развития.

 

3.                  Опыт чтения и прочтения

 

Итак: всякая функция в культурном развитии ребенка появляется дважды, в двух планах, сперва в социальном, а потом психологическом. И это не означает, что функция первоначально возникает в социальных отношениях, как это может показаться. Выготский имеет в виду совсем другое. Функция не возникает в социальных отношениях, внутри социальных отношений, она сама и есть социальное отношение. Она, функция, первоначально возникает в форме реального социального отношения между двумя людьми.

«Всякая высшая психическая функция была внешней потому, что она была социальной раньше, чем стала внутренней, собственно психической, функцией, она была прежде социальным отношением двух людей…» (Выготский, 1983, с.145).

Иными словами, социальное происхождение сознания не в том, что функция первоначально возникает внутри системы социальных отношений (как, кстати, считал П. Жанэ), а в том, что она возникает как реальное социальное отношение двух людей. Этим сразу же задается иная, принципиально иная логика анализа происхождения высших психических функций. Почему? Хотя бы потому, что реальное социальное отношение между людьми предполагает наличие субъектов, участников этого отношения, которые это отношения строят. Ребенок – не пассивный рецепиент-усваиватель социальных норм и правил, он – участник социального взаимодействия. Ребенок не асоциален изначально – наоборот, он социален в том смысле, что выступает именно как участник социального взаимодействия. Социальная среда выступает не как фактор развития (наряду с другой «ниточкой» – фактором биологическим), но как источник развития. А это совсем не одно и то же. Формула Жанэ - ребенок начинает применять по отношению к себе те самые формы поведения, которые первоначально другие применяли по отношению к нему. Формула Выготского - ребенок начинает применять по отношению к себе те самые формы поведения,  которые первоначально сложились как его социальные взаимодействия с другими. И, словно боясь быть неправильно понятым, Выготский повторяет еще и еще раз:

Все высшие психические функции суть интериоризованные отношения социального порядка…(там же, с.146).

Более того, даже перейдя во внутренний план личности, став индивидуальной по форме, функция остается социальной по содержанию.

Их состав, генетическая структура, способ действия – одним словом, вся их природа социальна: даже превращаясь в психические процессы, она остается квазисоциальной...» (там же).

Иными словами, по Выготскому, внешнее и внутреннее есть две формы существования одного и того же социального отношения.

Но вернемся к тексту. Если каждая высшая психическая функция первоначально была социальным отношением двух людей, то означает ли это, что любое социальное отношение двух людей может стать высшей психической функцией? Ведь в реальной жизни и ребенка и взрослого очень много разного рода социальных взаимодействий, и, уж конечно, далеко не все они становятся высшими психическими функциями. Можно допустить, что какие-то социальные отношения становятся высшими психическими функциями, а какие-то не становятся. Мы здороваемся с соседями, выходя утром из дома, мама укладывает ребенка спать и рассказывает ему сказку на ночь, ребенок узнал новое слово и использует его где ни попадя, словно проверяя границы применения этого нового слова – и то, и другое и третье есть социальные взаимодействия. Ясно, что, социальные отношения, становящиеся высшими психическими функциями в сознании ребенка должны обладать какими-то отличительными чертами. Они должны иметь какую-то очень существенную качественную характеристику и по содержанию и по форме.

И она, эта качественная отличительная черта, точно указана. Главное слово здесь - «категория». Всякая функция в культурном развитии ребенка появляется сперва между людьми как категория интерпсихическая, а затем внутри ребенка как категория интрапсихическая, говорит Выготский. Удивительно, но среди тысяч работ, так или иначе посвященных интерпретации основного закона теории Выготского нет ни одной, в которой говорилось бы о том, почему он использует слово «категория», и использует, кстати сказать, дважды. Удивительно, что и западные исследователи (имеющие дело с переводами, в которых этого слова, как мы увидели, вообще нет), и отечественные последователи Выготского (имеющие дело с оригинальными текстами) упорно не обращают внимания на это обстоятельство. Это тем более странно, ведь речь идет об основном законе психологической теории, в котором каждое слово имеет определенный смысл и вес. Можно, конечно, его просто выбросить, пропустить, как несущественную деталь, но скажите, можно ли взять и выбросить из E=mc2 энергию (Е), или массу (М) или скорость света (С)? Почему же то, что нельзя сделать с формулой теории относительности в физике, вполне можно сделать с формулировкой основного закона культурного развития  в психологии? Попробуем пойти другим путем, и понять, что означает «категория» в формулировке Выготского, попробуем расшифровать этот термин.

В философии Гегеля категория, в отличие от определения, есть всеобщее понятие, отражающее сущность – историю развития предмета, полагающее границы его мыслимого содержания. Материя – Дух, Количество – Качество, Явление – Сущность, Форма – Содержание – вот некоторые примеры гегелевских категорий. Выготский, очень хорошо знавший философию Гегеля, едва ли использовал здесь слово «категория» в этом смысле.

В обыденном смысле, слово «категория» используется либо как синоним жесткой позиции («Это категорически запрещено», «Я категорически не согласен», «Я категорически советую» и т.д.), либо как синоним разделения по группам, разрядам («повышенная категория сложности», «особая категория граждан», «первая категория» и т.д.). Выготский в формулировке основного закона вряд ли использовал слово «категория» и в этом смысле.

Остается два варианта – либо Выготский использовал термин «категория» как необязательную метафору, некую красивость (что еще ждать от гуманитария?), либо он использовал это в каком-то ином значении, которое остается для нас недоступным, скрытым, зашифрованным. 

Давайте попробуем расшифровать. Так вот, в языке культуры того времени под словом «категория» понималось нечто весьма определенное: категория есть острое столкновение позиций, характеров, драматическая коллизия, конфликт между людьми или внутри человека, столкновение, сопровождаемое острыми эмоциональными переживаниями. Термин этот широко использовался в живописи, поэзии, музыке, но особенно – в театре, в языке театра, театральной режиссуры. Кстати, в «Театральном словаре» Вс.Мейерхольда, слово «категория» именно так и интерпретируется (Театральный словарь, с.37).

В этой же словарной статье Вс.Мейрхольд пишет, что категория – то есть столкновение, открытый или скрытый конфликт есть суть драмы, ее основная структурная единица. Драматическое произведение, в широком смысле, состоит из ряда событий – категорий. Впрочем, сама жизнь человеческая – тоже. И как тут не вспомнить всем известное шекспировское: весь мир – театр (а Шекспир был любимым драматургом Выготского)…

Для людей, живущих в культуре и говорящих на ее языке, слово это было понятно, и ни в каком переводе, ни в какой расшифровке не нуждалось.

Аналогия развития личности как драмы с театральной драмой вполне уместна, если вспомнить, что главной своей задачей Выготский считал построение «психологии в терминах драмы». Именно так, именно этими словами он определял свою научную программу. Некоторые исследователи, в частности М.Г.Ярошевский, обращали внимание на это, оговариваясь, что этот проект Выготского был всего лишь замыслом, возникшим в последние годы жизни, задумкой, без конкретных деталей, который так и остался нереализованным (Ярошевский, 1993, с.37).

Но никто из исследователей никак не связывает эту, якобы нереализованную, программу, с основным законом культурного развития. Но, как видим, возможна и иная точка зрения. Но, это тема для отдельного разговора.

Восстановив (пока только частично) контекст, попробуем еще раз прочитать текст Выготского. Всякая функция в культурном развитии ребенка появляется  на сцене дважды. Она появляется в двух планах – сначала социальном плане, как драматическое столкновение двух людей, как коллизия, конфликт, противоречие, требующее разрешения и сопровождающееся эмоциональными личностными переживаниями то есть как категория, и лишь потом  она еще раз появляется внутри личности, но именно снова как категория – но уже как столкновение позиций внутри личности, как событие драмы развития личности, как коллизия, конфликт, переживаемый человеком как факт собственной судьбы.

Заметим, что Выготский чрезвычайно точен в деталях – не «на двух уровнях – социальном и психологическом», а именно в двух планах одной сцены драмы! Нет никаких уровней, а есть одна сцена, – сцена нашей жизни, - на которой разворачивается драма развития личности. И на ней, как и на сцене театральной есть два плана – передний план (авансцена), на которой происходят внешние коллизии, столкновения характеров, позиций стремлений и т. д. И есть план второй – скрытый, неявный, индивидуальный, но не менее напряженный, где эта же категория, драматическое столкновение, разворачивается вновь. Так что не только слово «категория», но и слова о том, что высшие психические функции появляются на сцене, и что они появляются в двух планах, использованы Выготским отнюдь не как красивости, необязательные метафоры. Наоборот, они наиболее точно и полно выражают суть дела – далеко не каждое социальное отношение, социальное взаимодействие может стать внутренней высшей психической функцией, а только то, которое появляется на сцене как категория, как единица драмы.

Однако и это еще не все. Мы говорили уже, что понятие категории предполагает не только столкновение позиций, но и эмоциональное переживание. Если, по определению, категория есть динамическая единица драмы, то переживание, внутреннее переживание, есть явление, по определению психологическое, относящееся к сознанию. И, если мы правильно понимаем логику Выготского, то мы с неизбежностью должны придти к тому, чтобы определить переживание как динамическую единицу сознания – ведь именно в акте переживания драматическое столкновение переплавляется и выливается в изменение структуры личности, становясь актом развития. Если действительно, Выготский исходил из того, что категория есть единица драмы, то переживание является единицей сознания. Переживание, и ничто иное. Признание переживания единицей сознания должно быть первым очевидным следствием, вытекающим из основного закона культурного развития. Но при условии, что закон этот мы понимаем действительно правильно. Если же мы понимаем его неправильно, то единицей сознания можно считать что-то иное – смысл, значение, действие, интенцию, намерение, замысел и т.д. и т.п., но никак не переживание. Что ж, вновь обратимся к Выготскому: «действительной динамической единицей сознания, т.е. полной, из которой складывается сознание, будет переживание» (Выготский, 1984, с.383.)

Здесь комментарии, я думаю, излишни. Однако возможен вопрос – почему же Выготский не написал прямо, безо всяких непонятных «категорий», что функции появляются первоначально как драматическое социальное взаимодействие, как реальная драма между людьми, а потом уже как внутренняя функция? Ведь если бы он написал именно так, то тогда уж точно не было бы никаких сомнений в том, что он имел в виду. Тогда можно было бы признать, что такое понимание сути основного закона культурного развития действительно адекватно и не является еще одной, наряду со многими другими, попыткой интерпретации классического текста, который каждый читатель понимает в меру своих возможностей. И вообще, не слишком ли это самонадеянно – взять и отказаться от имеющихся классических, несомненных, ставших хрестоматийными, интерпретаций основного закона Выготского, аппелируя к каким-то неопределенным, неясным и потому сомнительным аллегориям – «сцена», «категория» и пр.? Я предвижу вопрос подобного рода. И у меня нет необходимости на него отвечать. Потому что ответил на него….Лев Семенович Выготский. Я уже цитировал это место из Выготского выше, не без умысла не процитировав до конца. Сейчас самое время привести цитату полностью. Выготский говорит о том, как, исходя из природы происхождения высших психических функций, необходимо их исследовать, воссоздавая в экспериментальных условиях ход развития. Итак, на той же странице, где он формулирует основной закон культурного развития, словно поясняя его суть, он пишет: «Всякая высшая психическая функция была внешней потому, что она была социальной раньше, чем стала внутренней, собственно психической, функцией, она была прежде социальным отношением двух людей... Отсюда одним из основных принципов…является…принцип разделения функций между людьми, разделение надвое того, что сейчас слито в одном, экспериментальное развертывание высшего психического процесса в ту драму, которая происходит между людьми…» (Выготский, 1983, с.145.).

Я и это позволю себе оставить без комментария, а лучше продолжу чтение. Почему Выготский говорит, что основной закон относится одинаково к произвольному вниманию, к логической памяти, к образованию понятий, к развитию воли? Ведь при таком понимании сути закона это выглядит явной бессмыслицей! Если исходить из традиционного, устоявшегося понимания, то все логично – и произвольное внимание, и логическая память и волевые действия первоначально возникают в социальных отношениях, во взаимодействии со взрослым (пусть даже и в драматических взаимоотношениях). Они идут от взрослого (или от другого ребенка), с которым взаимодействует ребенок при помощи специальных искусственных средств. Постепенно, ребенок начинает использовать эти средства для организации своего собственного поведения. Элементарный пример – сначала взрослый учит ребенка считать, загибая пальчики на его руке, организуя, таким образом, его память, а потом ребенок уже делает это самостоятельно, организуя тем самым свою собственную память, превращая ее из непроизвольной в произвольную.

Пример, конечно, не аргумент, но иллюстрация. Приведу иллюстрацию и я. Представьте, что вчера вы встретились с лучшим другом, которого знаете много лет. Встретились, и поссорились. То ли потому, что настроение было неподходящее, то ли от накопившейся усталости, то ли еще непонятно отчего, вы наговорили друг другу кучу неприятных вещей, в запале эмоций, не сдерживаясь и, что называется, переходя границы приличий. Короче говоря, произошел конфликт (категория). Вернувшись домой, вы, под впечатлением, всю ночь продолжали мысленный спор с другом, находя все новые и новые аргументы и жалея, что они не пришли вам в голову раньше. А утром, когда страсти улеглись, и угар закончился, вы начинаете вспоминать произошедшее. Вы начинаете понимать, что наговорили лишнего, незаслуженно обидели друга, были несдержанны, а порой и просто несносны. Ваши переживания по этому поводу не оставляют вас, вы начинаете анализировать слова друга и свои собственные, сопровождая это внутренними комментариями типа: «Ну зачем я это сказал, надо было по-другому или вовсе об этом не говорить, эта тема вообще его очень ранит, а я взял и ударил ниже пояса», «Он же совсем другое имел в виду. Он тоже хорош, конечно, но он все-таки мой друг». Продолжать этот пример внутреннего диалога-переживания я не буду – суть того, о чем я говорю, ясна. Уверен, что читатель этой статьи никогда не оказывался в подобной ситуации, но думаю, что чисто гипотетически представить ее может каждый. Я говорю о «внутренней категории», то есть о той же самой вчерашней драме, но переживаемой уже во внутреннем плане. В этом переживании, в этом акте, в этом процессе слиты воедино и память («Что же я наговорил! – жутко вспомнить»), и мышление («Надо было совсем не так – что же это я?),  воля («Больше никогда я так делать не буду!»), и даже воображение («Трудно себе представить, чем это могло бы кончится»), не говоря уж об эмоциях (раскаяние, стыд и т.д.).

И если это действительно глубокое переживание, то оно действительно делает меня другим, приносит изменения в структуру моего сознания и моей личности. И, кто знает, может быть, это поможет мне в будущем вести себя в подобных ситуациях, иначе.  Так происходит акт развития, в котором слиты воедино, сплавлены все психические процессы. Более того, в этом переживании сознание слито со средой, прошлое слито с настоящим и будущим, и даже внешнее, социальное неотделимо от внутреннего, индивидуального. Выготский, во избежание недопонимания, подчеркивал именно это обстоятельство, когда говорил, что «очень наивно понимать социальное только как коллективное, как наличие множества людей. Социальное и там, где есть только один человек и его личные переживания» (Выготский, 1987, с.238).

Обратите внимание – не просто «только один человек», а «один человек и его личные переживания». Так что закон культурного развития действительно в равной степени относится и к произвольному вниманию, и к логической памяти, и к развитию воли.

И это очень важно, потому что здесь открывается совершенно новая, принципиально новая для психологии того времени, логика исследования происхождения и развития высших психических функций. Иным, отличным от традиционных, становится сам предмет исследования, предмет теории. Предметом теории являются не высшие психические функции как таковые, а их историческое происхождение и культурное развитие.

Не буду вдаваться в детали, а просто обращусь к первоисточнику. В книге «История развития высших психических функций» Выготский пишет: Понятие «развитие высших психических функций» и предмет нашего исследования охватывают две группы явлений, которые на первый взгляд кажутся совершенно разнородными, а на деле представляют две основные ветви, два русла развития высших форм поведения, неразрывно связанных, но не сливающихся никогда воедино. Это,  во-первых, процессы овладения внешними средствами  культурного развития и мышления - языком, письмом, счетом, рисованием; во-вторых, процессы  развития специальных высших психических функций, не отграниченных и не определенных сколько-нибудь точно и называемых в традиционной психологии произвольным вниманием, логической памятью, образованием понятий и т.д. Те и другие, взятые вместе, и образуют то, что мы условно называем процессом  развития высших форм поведения ребенка».  (Выготский, 1983, с. 24).

Так что оба вышеприведенных мною примера имеют прямое отношение к теории Выготского. Первый пример (счет на пальцах) – это пример овладения внешними средствами культурного развития (знаками), а второй (ссора с другом) – пример развития высших психических функций. И дело вовсе не в том, что и процессы овладения внешними культурными средствами, и процесс развития высших психических функций исследовались в психологии и до Выготского, а в том, что Выготский был первым, кто показал, что эти две ветви развития, казавшиеся разнородными, есть ветви одного дерева, две стороны единого процесса. Более того, если до Выготского, психология исследовала высшие психические функции исходя из того, что каждая из них развивается по собственным законам, то Выготский был первым, кто показал, что развитие всех высших психических функций происходит по единому закону. Основной закон культурного развития показал логику разворачивания обоих этих сторон в едином процессе реальной драмы развития сознания. Культурное развитие несводимо ни к процессу овладения внешними культурными средствами, ни к развитию отдельных специальных высших психических функций. Процесс развития разворачивается как реальная драма личности, в которой внешние культурные средства и высшие психические функции становятся инструментами, средствами для разрешения жизненных коллизий, противоречий, с которыми сталкивается личность в своей жизни[10]. Исследование именно этого процесса психологическими (теоретическими и экспериментальными средствами) и есть тот путь, та реальная альтернатива традиционным подходам, которую обосновывал в своих работах Лев Выготский.

Проблема состоит в том, что альтернативу эту не приняли (а может быть, просто не увидели?) те, кто позиционирует себя, как продолжатели культурно-исторического подхода. Мне кажется, что есть необходимость сказать об этом подробнее.

В одной из последних работ В.В.Давыдова читаем: «Свой общий генетический закон психического развития он (Выготский – Н.Н.) формулировал следующим образом: "Всякая высшая психическая функция в развитии ребенка появляется на сцене дважды - сперва как деятельность коллективная, социальная ...второй раз как деятельность индивидуальная...» (Давыдов, 1996, с.20-29).

При всем уважении к В.В.Давыдову, я не могу согласиться с такой интерпретацией. И, кстати, не только я. Дело в том, эту же цитату из Выготского В.В.Давыдов использовал в статье, опубликованной несколькими годами раньше (Давыдов, 1990, с.289). На что А.В. Брушлинский немедленно и со свойственной ему дотошностью отреагировал следующим образом: «...в исходном и основном тексте Выготского по данному вопросу вообще отсутствует даже слово «деятельность» (Брушлинский, 1990, с.303).

Конечно, это можно было бы считать досадным недоразумением, деталью, не имеющей значения в общей картине, если бы речь не шла об основном законе культурного развития. И пусть я неправ в своем прочтении основного закона культурного развития у Выготского, пусть действительно, понятие «категория», и акцент на драме развития не имеют никакого значения, а являются плодом моего читательского воображения. Но все равно, в формулировке основного закона культурного развития слово «деятельность» отсутствует начисто.

Я не хотел бы в рамках этой статьи включаться в многолетнюю дискуссию по проблеме соотношения культурно-исторической теории Выготского и психологической теории деятельности А.Н.Леонтьева.[11] Однако один из аргументов привести, кажется, стоит.

В этой связи стоит упомянуть одну работу А. Н. Леонтьева, относящуюся к 1930м годам, но опубликованную сравнительно недавно (Леонтьев, 1998, с.108-127).

В ней А.Н.Леонтьев обращается к проблеме переживания. Если исходить из понимания основного закона культурного развития так, как я пытаюсь обосновать в этой статье, то отношение А.Н.Леонтьева к проблеме о месте и роли переживания в развитии сознания приобретает фундаментальное значение. Так вот, в этой работе А.Н.Леонтьев говорит, что переживание не может быть единицей сознания, поскольку оно является фактом вторичным и производным[12]. По его мнению, необходимо решительно отказаться от рассмотрения человека как субъекта переживания par excellence. «В деятельности, а не в переживании осуществляется… действительное единство субъекта и его действительности, личности и среды» (Там же, с.124).

Позиция заявлена предельно ясно. Настолько ясно, что само понятие «переживание» вообще не вошло в концептуальный аппарат психологической теории деятельности. Таким образом получилось, что то, что составляло фундаментальное следствие, логически вытекающее из основного закона культурного развития у Выготского, оказалось совершенно ненужным в психологической теории деятельности.  Но отказаться от анализа переживания как единицы сознания – значит, в некотором смысле, отказаться от основного закона культурно-исторической теории Выготского. И это - не  какая-то второстепенная деталь, а существенно важная, определяющая (в данном случае – разделяющая) позиция.

Сказанное, конечно, не претендует на окончательный, все расставляющий на места, аргумент в спорах о взаимоотношениях культурно-исторической теории Выготского и психологической теории деятельности А.Н.Леонтьева. Думается все же, что при обсуждении этой сложной темы мы никак не можем оставить этот аргумент без внимания.

4.                 И снова о языке культуры: Выготский и …Достоевский

 

Как известно, Лев Семенович Выготский называл свою теорию «вершинной психологией». Но ведь вершины, в том числе и вершины человеческого духа, покоряются далеко не всем. И совсем никогда не покоряются они тем, кто на бегу, в гонке преследования, принимает эти вершины за кочки на дороге. Больше того, вершины человеческой культуры, ее высшие образцы я явления есть, одновременно и…глубины. Глубины человеческого Духа. В явлениях Культуры выражены, воплощены в материальной форме, движения души человеческой, его страсти, смыслы, эмоции и чувства, метания и мечты, память, мысли и устремленности – все то, что и называется человеческим сознанием. Мудрый Д.Б.Эльконин, который первым назвал теорию Л.С.Выготского неклассической психологией, совершенно точно писал, что, что «...первичные формы аффективно-смысловых образований человеческого сознания существуют объективно вне каждого отдельного человека, существуют в человеческом обществе в виде произведений искусств....т.е. эти формы существуют раньше чем индивидуальные или субъективные аффективно-смысловые образования» (Эльконин, 1989, с.477-478).

И это положение Д.Б.Эльконина вполне соответствует тому прочтению основного закона культурного развития у Выготского, которое я отстаиваю. Но самым большим аргументом в пользу Льва Семеновича будет не мнение психолога, и даже не тысяча цитат. Язык культуры, на котором написаны тексты Л.С.Выготского, станет, возможно, более понятным, если соотнести его с языком Федора Михайловича Достоевского. Великая книга «Братья Карамазовы» заканчивается монологом Алеши, обращенным к детям. Давайте, вспомним:

«Согласимся же здесь, у Илюшина камушка, что не будем никогда забывать - во-первых Илюшечку, а во-вторых друг о друге. И что бы там ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом не встречались, - все-таки будем помнить том, как мы хоронили бедного мальчика, в которого прежде бросали камни, помните, там у мостика-то? - а потом так все его полюбили… Итак, во-первых, будем помнить его, господа, во всю нашу жизнь. И хотя бы мы были заняты самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в какое великое несчастье, - все равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое  и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику может быть лучшими, чем мы есть в самом деле.

Голубчики мои, знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее  впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение. Может быть мы станем даже злыми потом, даже пред дурным поступком устоять будем не в силах, над слезами человеческими будем смеяться… А все-таки как ни будем мы злы, чего не дай Бог, но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последние дни, и как вот сейчас говорили так дружно и так вместе у этого камня, то самый жестокий из нас человек и самый насмешливый, если мы такими сделаемся, все-таки не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и  хорош в эту теперешнюю минуту! Мало того, может быть именно это воспоминание одно его от великого зла удержит, и он одумается и скажет: «Да, я был тогда добр, смел и честен» (Достоевский, 1988).

Основной закон культурного развития выражен здесь писателем своими, литературно-художественными, средствами. Но сформулирован он на том же языке, на каком сформулирован он в работах Льва Семеновича Выготского. Но, для того, чтобы это увидеть, нужно, как минимум, уметь читать на этом языке.

Когда-то язвительный Гай Клакстон сказал мне, что история науки – не лавка древностей, а мы – не музейные работники. Я ответил ему, что история открытия нами настоящего Выготского лишь только начинается. Время покажет, кто из нас прав... И только время покажет, станет ли действительной та возможная точка пересечения в исследованиях психологии сознания, о которой я говорил в этой статье.

 

Литература

 

Аллахвердов В.М. Сознание как парадокс (Экспериментальная психологика). Т.1. - СПб., 2000.

Брушлинский, А.В. Ответ на возражения и недоразумения // Деятельность: теории, методология, проблемы. - М., 1990.

Выготский Л.С. Лекции по педологии. - Ижевск: Издательский дом «Удмурдский университет», 2001.

Выготский Л.С.Собрание сочинений: В 6 т. Т. 3. - М.: Педагогика, 1983.

Выготский Л.С.Собрание сочинений: В 6 т. Т. 4. – М.: Педагогика, 1984

Выготский Л.С. Проблема развития ребенка в исследованиях Арнольда Гезелла //  Гезелл А. Педология раннего возраста. – М.-Л.: УЧГИЗ, 1932.

Выготский Л.С. Психология искусства. – М., 1987.

Выготский Л. С. Психология развития человека. - М.: Эксмо, 2003.

Давыдов В.В. Да, нам необходима монистическая теория человеческого бытия. // Деятельность: теории, методология, проблемы. - М., 1990.

Давыдов В.В. Понятие деятельности как основание исследований научной школы Л С.Выготского // Вопросы психологии, 1996. № 5. - С. 20-29.

Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М:  Художественная литература, 1988.

Коул М. Культурно-историческая психология: наука будущего. - М.: Когито-центр, 1997.

Леонтьев А.Н. Учение о среде в педологических работах Л.С.Выготского (критическое исследование) // Вопросы психологии, 1998. №1. - С.108-127.

Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. - М., 1975.

Лурия А.Р. Язык и сознание. - М., 1979.

Пенфилд У., Джаспер Г. Эпилепсия и функциональная анатомия головного мозга человека. – М., 1958.

Психология ХХI века: пророчества и прогнозы (круглый стол) // Вопросы психологии, 2000, №1. - С.3-35.

Сорокин П. А. Система социологии. Т.1. - Пг., 1920.

Театральный словарь. - М. 1922.

Тургенев И.С. Повести. – М.: «Правда», 1983.

Флоренский П.А. Сочинения. Т. 2. – М., 1990.

Шпет Г. Сочинения. - М., 1989.

Эльконин, Д.Б.. Избранные психологические труды. М., 1989.

Энгельс, Ф. (1952). Диалектика природы. Госполитиздат, М.

Ярошевский М.Г. Переживание и драма  развития личности  (последнее слово Выготского // Вопросы философии, 1993. № 3. - С.37.

Beahrs, J. O. (1982). Unity and multiplicity: multilevel consciousness of Self in hypnosis, psychiatric disorder and mental health. New York, Brunner. P. 52

Chalmers D.J. (1996). The Conscious Mind. In Search of Fundamental Theory. N.Y., Oxford. P. 3.

Eccles, J. & Popper, C. (1977). The Self and Its Brain: An Argument for Interactionism. Springer.

Horgan, J. (2004). The Myth of Mind Control: will anyone ever decode the human brain? Discover, 2004, October.

Melzer, H. L. (1979). The Chemistry of Human Behavior. Chicago, Nelson-Hall, p, 235

Penfield, W (1975). The Mystery of the Mind, Princeton University Press.

Sperry, R. W. (1980). «Mind-brain interaction: mentalism, yes; dualism, no». Neuroscience 5: 195-206.

Taylor, G. R. (1979). The Natural History of the Mind. London, Seeker Warburg , pp. 16-17.

Van der Veer R., & Valsiner J. Understanding Vygotsky: Quest for Synthesis. Blackwell, Cambrige, USA, 1991

Wigner, E. P. (1964). Two Kinds of Reality. The Monist, Vol. 48, p. 250.

Vygotsky, L.S. Mind in society: the development of higher psychological processes (M. Cole, V. John-Steiner, S. Scribner & E. Souberman, Eds. & Translators). Harvard University Press, 1978, p. 57